…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

Поднимаю руку в ответ, сам же присматриваюсь. Тогда замечает меня и девица.

Пристальный, но молниеносный взгляд в окно второго этажа, а затем вдруг резкий поворот, и вот уж старуха увезена совсем в другую сторону от ворот, вглубь парка параллельно ограде, куда отходит широкая, обсаженная криво подстриженными кустами сирени, аллея. Очень скоро туман, облизываясь, пожирает обе фигуры.

Ток сквозь тело, и всё оно приходит в движение. Захваченному в полон любопытством, мне вдруг становится очень занятно поболтать со вдовой Фальк, расспросить её, о чём прежде расспрашивать не доводилось; сказывали, её бравый супруг во время гренландско-новогвинейской войны зашиб кулаком сразу пятерых поляков.

Действие едва поспевает за мыслью: и тут же бросаюсь к своему шкафу, отпираю, осматриваю пальто. Увы, оно всё побито молью; мои желания разбиваются в прах.

– Доктор Стиг, будьте любезны одолжить мне пальто?..

Оборачиваюсь – его уж и след простыл. Был он здесь, или мне это привиделось – не знаю, однако теперь его нет, как не бывало, ни его, ни Фриды. На краю стола – холодный кофе, таблетки, стакан воды…

Какие могут быть таблетки, о чём вы! У меня нет пальто, я прикован к собственной комнате, я одинок и несчастен, как Самсон – но у того хоть есть лев…

Одинок и несчастен, в самом деле? Ха-ха!

Трясу головой, до боли, до тех пор, пока земля не начинает уходить из под ног.

Что за чёрт – с коих это пор я вдруг стал досадовать на одиночество? Либо старость берёт своё вместе с болезнями и немощью, либо с головой у меня и в самом деле не всё в порядке. Одинок и несчастен! Подумать только!

***

Обед я, в кои-то веки, решаю принять в столовой среди других «овощей», выйти в люди – я даже не завтракал и всё для аппетита. Наши острословы называют столовую звучным наименованием «кают-компания»; откуда всё это повелось – уже неизвестно, хорошая память у нас не в чести.

Признаться, здесь замешана корысть: есть нужда потолковать со старухой Фальк, а она – душа общества и всегда находится там, где больше всего народу, а значит, и шума, а в столовой как раз и собираются почти все, кроме лежачих и мрачных мизантропов-меланхоликов, вроде меня. Но ирония судьбы такова, что старухи я там не застаю; она, видимо, отобедала раньше и уже ушла, либо ещё не обедала, что вовсе не похоже на неё.

Гляжу на общий стол, массивное дубовое чудище, поглощающее в кают-компании почти всё свободное пространство: свято место зияет сиротливой пустотой – совершенно пустой прибор старухи да аккуратно сложенная стопкой колода карт на изготовке, потому что за трапезой она всегда имеет обыкновение раскладывать пасьянсы, и больше мысли её занимают карты, нежели хлеб насущный. Странная привычка, не странней ведущихся здесь бесед. Вот мечет старуха карты своими трясущимися землистыми руками, на которых хорошо различимы тёмные жилы; вот она даёт толкование червовой семёрке в короле треф; а вот, с самым что ни на есть серьёзным видом, напустив страху, предупреждает товарку, госпожу Визиготт, такую же глубоко «молодую» особу, о пиковой даме, сопернице. Ба, всё это так и стоит пред глазами, от этого невозможно откреститься! Место пусто, оно и понятно – кому охота переходить дорогу настоящей ведьме, тем паче, если она выжила из ума…

Видимо, её всё же ещё не было, чёрт её знает – вот ещё проблема, о которой нужно думать!

Мой аппетит, если он когда и был у меня, тут же улетучивается, но уходить поздно, мой обед подан, да и «овощи» любезно приветствуют меня и зовут к себе, я слышу, что там и без старухи очень жарко и идёт беседа. Солирует немец, герр Шмидт, я его хорошо знаю, потому что прежде, до Хёста, он был моим соседом, пока не занял другую, лучшую комнату, составлял мне компанию в посиделках с сигарами и был активным членом знаменитого теперь профсоюза, за что ему, полагаю, прилично досталось от доктора. Потом мы, правда, разошлись – его состояние ухудшалось одно время, он был прикован к постели, к нему «под страхом смерти» никого не пускали. Он немногим моложе меня, но выглядит нынче куда хуже, должен заметить, его щёки все изрезаны глубокими морщинами, на голове ни волоска, а глаза под густыми мохнатыми бровями, хоть и довольно глубоки, но бесцветны, порою даже кажется, будто их у него нет вовсе.

Шмидт рассуждает о войне и роли своих соплеменников в истории, он говорит со знанием дела и мечет искры одним своим взглядом, поражая огнедышащими молниями своих вероятных противников. Противостоять ему вызвался профессор Сигварт, сухонький и тщедушный долговязый старичок с клочковатой растительностью под носом и на подбородке и острым живым, чуть смеющимся, взглядом, столь похожий на хитроумного идальго Дон Кихота, каким изображают его старинные гравюры, в убогом теле которого откуда ни возьмись появилась могучая сила; он тоже увлёкся и говорит, как заворожённый.

Это забавно, нечего скрывать, и хоть я то и дело отвлекаюсь, думая о своём, но из невесть откуда взявшей буржуазной учтивости иногда киваю какому-то тезису одного и морщусь от тезиса другого.

– Германия, – вполне себе здраво провозглашает Шмидт, – суть средоточие всех созидательных сил Земли и духа модернизма, молодая поросль пробивается сквозь железное поле и огонь костров, через коммунистическое безумие и монархическую немощь. Никому не под силу остановить этот бурный рост! Если Британцы задумают обрезать эти ростки, если эти невнятные Болдуины-Чемберлены или кто там у них ещё есть, поднимут на них руку со своими ножницами, эту руку им оторвут; если поднимет голову какой-нибудь француз, возомнив себя новым Бонапартом, найдутся люди к востоку от Эльзаса, кто даст ему по этой голове. Америка слишком далеко и занята исключительным самолюбованием и самовлюблённостью, доллар стал им богом и совестью, будь они прокляты. Рим? Засилье глупости и порока, говорю я вам. Рима больше нет! Он закончился в тот момент, когда все эти Медичи и Сфорца стали сажать в Ватикан своих родственников. Все эти государства нелепы и ничтожны по сравнению с юным, полным сил народом, набирающим силу на своей земле, у них нет будущего, у нас, германцев, есть.

– Всё это близко к истине, – не менее здраво возражает профессор, – если бы не одно «но». Как бы ни были слабы указанные вами нации, объединившись, они ни в коем разе не дадут Германии вновь стать нарастить мясо на кости и стать империей.

Шмидт только и усмехается:

– А теперь она не империя ли?

– Трудно сказать, – отвечает Сигварт осторожно, – экономика демонстрирует несомненный рост… национальный дух опять же… Но всё же союзники…

– Ах, союзники! Антанта! Ерунда! – клокочет Шмидт. – И привязались же к этим союзникам! Где они, где, спрашиваю я вас? Заняты собой… Да и вовсе уповать на согласие между бывшими союзниками – глупость, в них никогда не будет настолько согласия, чтобы дать отпор бравому пруссаку.

Тут лицо Сигварта проясняется, он держит удар:

– А не забыли ли вы, Шмидт, одного восточного зверя, который всегда дремлет до поры, пока не приходит время спасать Европу от очередного антихриста? Боюсь, вашей забывчивости не разделяют ваши бравые прусские собратья – бывало, им доставалось, когда они, полные самонадеянности, заходили в тот лес, где сей зверь обитал.

– Вы имеете в виду польского орла? – со всей серьёзностью спрашивает немец. – Ну, так орёл – птица, а вовсе не зверь.

За столом раздаётся приглушённый смех.

– И ребёнку ясно, что я имею в виду русского медведя, – улыбнувшись, отвечает профессор и для пущей наглядности бросает взгляд на меня.

Теперь приходит очередь смеяться Шмидта:

– Что я слышу, дорогой профессор, вы это серьёзно? – удивляется он. – Вот уж не думаю, будто мы когда-нибудь вспомним о данном звере, уверяю вас, и скорее турки вновь обретут некое подобие силы, нежели русские вернут себе былое могущество.

– Турки и рядом не стояли рядом с русскими, – с претензией утверждает Сигварт, – даже когда они держали в страхе всю Европу и могли за день от Босфора дойти до Вены, русские побеждали их. Но речь вовсе не об этом – я, в свою очередь, уверяю вас, что Германии не бывать более настолько сильной, чтобы дойти до мирового господства. Великие державы неохотно разыгрывают такие карты, и едва только голова немцев начнёт подыматься, как против них возникнет коалиция, равной какой прежде не было.

Заинтересованный было речами профессора о своём потерянном отечестве, я опять клюю носом, едва он вновь начинает толочь воду в ступе, говоря о Германии. Кроме того, у меня ноет спина, и я хочу курить, а госпожа Фальк, сколь я не чаял, так и не объявилась в обществе. Это враз навевает на меня ужасную тоску, затем как спиритизм, и мистические опыты старухи для меня в данный момент более заманчивы, нежели Германия, кардинал Ришелье и Королевство Обеих Сицилий. Проходит недолгое время, прежде чем я начинаю поглядывать в сторону своей двери.